Не убий персонажа. Пригодится.
Автор: Nimeire
Бета: Nimeire
Название: Воспоминание о мальчике.
Фендом: Boys Next Door.
Рейтинг: R
Жанр: романс, ангст, яой
Дисклеймер: исключительные права на мангу принадлежат правообладателю (т.е. издательству), неимущественные авторские права на мангу - Каори Юки,неимущественные авторские права на фик - мне.
Воспоминание о мальчике.
[Федеральная тюрьма Викторвилль, Аделанто, Калифорния]
В моей камере грязно-белые стены, нары, умывальник с мутным зеркалом и грязный унитаз. После зала судебного заседания неожиданно тихо. Любое дело при прочих равных условиях громко ровно три раза.
Первый, когда преступник совершает нечто ужасное. Мальчики с выколотыми глазами, распростертые в подворотнях тела..
Второй, когда преступника ловят in flagrante delicto. Тише, вы разбудите Лоренса!
Третий, когда преступника выводят из зала суда. Эдриан Клэй, 27 летний житель Лос-Анджелеса, убивший семерых мальчиков, приговорен к 14 годам тюремного заключения... Мистер Клэй, зачем вы это сделали? Вспышка. Это правда, что Лоренс Хилл был вашим любовником? Вспышка, вспышка.
Они все были. Но над ними прочими... только ты один....был таким уродливым, и только ты... один.. был таким прекрасным.
Я закрываю глаза, и вижу его. Его, пустое письмо. Расползающуюся бабочку крови на мягкой шелковой рубашке. Не могу смотреть на них! Я устал от вранья. Я хочу лишить себя зрения, но у меня нет ничего, они все забрали, мои руки за спиной в наручниках, металлический ободок сдавливает запястья. Я хочу заснуть, чтобы увидеть его живым, своим. Чтобы не просыпаться.
- Сегодня, пойдем в кино?- он не хочет меня отпускать, держится за шею и ластится, как котенок.
- Когда?
- После твоей работы. Пойдем?
Приходится уступить. Я улыбаюсь, утром, когда он такой, еще сонный, не могу ему сопротивляться.
- Хорошо.
- Правда?
- На какой фильм ты хочешь?
- На какой попадем,- наконец отпускает руки, откидывается на спину. Лоренс лежит, раскинув руки, безоружный голый мальчик в моей постели.- Разве тебе так не нравится?
Да, я не фанат спонтанных решений. Внезапные перемены внушают мне страх, когда живешь под постоянным страхом разоблачения, это неизбежно — никогда не знаешь, что случится, если отступишь от проверенного безопасного решения.
- Тебе действительно все равно, какой фильм, или мы пойдем не кино смотреть?
- Эдриан.... ну хватит, а...,- хорошо, что он не обижается, теперь, когда я научился шутить, он воспринимает эти подначки с юмором, подыгрывает мне, даже если ему обидно, он делает это для меня. Мы оба притворяемся, будто мы — нормальные.
- Завтрак в кухне на столе, разогреешь. Покорми Волфи, пожалуйста, свежим салатом. Все, я ушел.
Я надеваю ботинки в коридоре и слышу шорох одеяла из спальни, его босоногие шаги, задерживаюсь на пороге, пока он выглядывает из комнаты, чтобы попрощаться.
- Удачи, Эдриан!
Каждый раз, он боится, что я не вернусь, а я — что не найду его, вернувшись.
Мне едва удалось заснуть. Я не знаю, сколько времени, свет из окна — искусственный. Чувствую, будто проспал от силы пятнадцать минут, но руки успели затечь. В голове обрывки мыслей, крутящиеся со скоростью света вокруг самого больного воспоминания. В другой камере, где я ждал суда, около недели, кроме него ничего не было, и спать я не мог вовсе. Должно быть, я прихожу в себя. Хотя кто я теперь, чтобы приходить в себя?
Охранник долбит по прутьям решетки.
- Клэй! Клэй, черт возьми, кому говорю!! Давай-ка, учись отзываться, ублюдок, тут нянчиться с тобой никто не будет.
Он входит внутрь и стоит рядом с нарами. Мне совершенно не хочется шевелиться или говорить с ним. Здоровый смуглый мужчина, на пол-головы выше меня — когда он ставит меня на ноги, потянув за воротник.
- Я думал, ты прикидываешься дураком, надо же. А оказалось — и впрямь больной. Будешь к психиатру ходить, понял? Это в приговоре написано. Чтобы был готов каждый день в это время.
Наверное, он газеты не читает, там черным по белому большими буквами было написано, что я — псих. У меня нет часов, чтобы следить за временем, а если бы и были, чем мне поможет психиатр. Охранника зовут Адам Гордон. Он ведет меня по коридору, в камерах будто никого нет, толстые стены и двери, решетка двадцать на двадцать, одиночные заключенные — тихие люди.
- А, добрый день, мистер Клэй.
Значит, день. Кабинет просторный, книги в шкафах, светлая ореховая мебель и стены ненавязчивого теплого цвета. Врач, молодой мужчина в кресле за столом, вряд ли старше меня, поднялся, протянув руку для пожатия.
- Снимите с него наручники, будьте добры, мистер Гордон.
Руку я не пожимаю. Моя не поднимается, я почти не чувствую ее, как резиновая болтается у бока. Он садится в кресло, указав мне на стул напротив.
- Меня зовут Лайонел Спенсер. Будем знакомы, мистер Клэй. Я надеюсь, с вашей помощью, узнать вас получше за время вашего пребывания здесь.
Не могу сказать, как он выглядит. Рассматривать значит встретиться с ним взглядом, я смотрю в пол, как будто в зрачках свинец.
- Сегодня я не задержу вас надолго. Дело в том, что мне не хотелось бы тревожить, как бы выразиться помягче.. ваши недавние раны, связанные с..,- он смущенно умолкает, зная, что сболтнул лишнее. То ли недавно приступил к подобной практике, то ли намеренно вводит меня в заблуждение, демонстрируя наигранную непрофессиональность. Как понять? По глазам. Но поднять своих я от собственных коленей я не могу. Я – не я.
- Старые, в общем-то, тоже, мало приятного,- он смеется, открыто, как-то даже по-детски, я знаю, скоро его смех станет тихим, гадаю, сколько он продержится среди заключенных с психическими отклонениями, пока не потеряет способность смеяться вовсе. Кизи писал, что смех – это то, чего мужчине стоит держаться. Пожалуй, единственное, что действительно показывало бы силу духа. Когда ты больше не можешь, ты мертв. Рэндел Макмёрфи под конец уже не смеялся. А врачи, возможно, они теряют его еще во время обучения, как бы отрезая ненужный для дальнейшей деятельности кусок человечности. Я бы посмотрел на тебя, Лайонел Спенсер. Что бы ты увидел в моих глазах? Испугался бы... Безумие, оно самая заразная из болезней.
- .... словом, я бы хотел пока что познакомиться с вами, мистер Клэй,- заканчивает предложение врач, половину я пропустил. Вторая не слишком информативна, поэтому о первой я не жалею. – Возможно, вам есть что рассказать о себе, Мистер Клэй?
Он ждет несколько долгих, долгих минут, прежде чем понимает, что мне рассказать нечего, пресса и так вывернула меня наизнанку, украсив яркой коктейльной вишенкой. Но у психиатра всегда наготове целый список наводящих вопросов, заставляющих пациента говорить о себе, придумывать то, чего не случалось, лишь бы посторонний человек наконец вынул скользкие в резиновых перчатках руки прямо из его забитой души. Ни на один из них я не отвечаю. Наконец, Спенсер сдается, стараясь не показывать этого передо мной, конечно же, он вздыхает с обреченной улыбкой:
- Наверное, Вы устали, Мистер Клэй. Но мы не торопимся... Я уверен, что нам есть о чем поговорить.... Но не сейчас.
И он прощается со мной, полный уверенности, что добьется моего доверия и я расскажу ему то, что войдет в его диссертацию, которую он с оглушительным успехом защитит, предъявив меня, со всеми моими душевными травмами, излеченного – обществу.
Гордон выталкивает меня из кабинета, держась со мной холодно и отстраненно, возможно, он ожидал, что я начну буянить и придется спасать врача, применив по крайней мере электрошок. Чтобы как-то разнообразить серость своей деятельности, а вполне вероятно, что и список своих послужных достижений.
Он со мной не говорит. И хорошо. Я чувствую себя опустошенным, оттого, что не дотягивающий до монотонно-профессионального голос Спенсера отвлекал меня от мыслей. Я все еще вижу Лоренса, его сломанное худое тело в моей постели, с мокрой кляксой на груди там, где нож вошел в нее, легко скользнув между ребер.
Иногда я вспоминаю, что ему – всего четырнадцать.
Я прежде никогда не задумывался о возрасте тех мальчиков, с которыми спал, прежде, чем мне приходилось убить их. Приходилось – ведь я не хотел. А Лоренс... он совсем другой. Поэтому я все чаще вижу за его спокойными смотрящими насквозь глазами маленького мальчика, который хотел бы быть как все четырнадцатилетние мальчики, но прячется где-то глубоко внутри, подавленный жестоким недетским обращением. Он улыбается, когда мы делаем что-то вместе, и в его глазах загорается свет.
Оттого, что улыбка Лоренса так пленительна и красива, ее образ навсегда запечатлелся в моей памяти.
Но чаще он улыбается и смотрит по-другому. Как-то совсем по-другому, даже потусторонне, и я не могу удержаться. Приоткрывает губы, будто бы неосознанно, не отрывая от меня взгляда, точно он сидит и ждет меня, как послушная жертва – вот я, Эдриан, приди и возьми. И что бы я ни сказал, он молчит и ждет. Притягивает своими гипнотическими глазами, как у ящерицы или змеи. Неужели жертва может быть такой сладкой? В своем забытье он теребит край рукава или воротника рубашки, сжимает нервные пальцы на бахроме своих рваных джинс. Я нахожу его таким, даже если только что он рассказывал, смеясь, какую-нибудь историю, и вдруг, вздрагивает и замирает, точно кто-то переключает его в другой режим. Тогда его губы шевелятся в беззвучном «Помоги мне, Эдриан».
Помоги мне.
Эдриан, Эдриан, Эдриан.
Я пугался сначала – вдруг придется убить и его? Он расскажет обо мне, если вернется в «The Bottom» к Далласу, в таком состоянии – точно.
- Все в порядке, Лоренс?
Мы вернулись с фильма, голливудский среднячок, но мой мальчик радовался, как ребенок. Я только что закрыл за нами дверь, Лоренс остановился на пороге комнаты, такой, чужой и желающий принадлежать мне.
- Все в порядке?
- Эдриан... Мне страшно.
Приходится отвести его в спальню, снять с него ботинки, он безучастно наблюдает за мной, как из-под воды, а потом резко хватает меня за плечи, стоит мне только подняться, и прижимается весь ко мне.
- Ничего, это пройдет.
- Эдриан...,- смотрит и смотрит, и ждет от меня чего-то, едва не кусая губы. Как мне помочь ему? Я ведь.... дав ему то, чего он хочет, его не вылечить, не спасти. Навязанная роль стала для него болезненной потребностью, и единственное, что я могу сделать – поддаться ему, чтобы успокоить его. И себя – мне тоже страшно. И мы оба бежим.
Лоренс тянется ко мне, и я его целую, на его губах и во рту сладкий вкус мармелада, который он ел по дороге. Его волосы мягко ложатся под мои пальцы, его кожа шелковая, и одежда слетает с нее ненужной шелухой. Лоренс сидит на моей кровати, в джинсах, плечи и грудь худые, почти прозрачные, он ложится на спину, наблюдая, как я не торопясь раздеваюсь, чтобы придти к нему.
Кто знает, каких усилий и воли ему требовалось, чтобы не отказаться от своей идеи тогда, когда он застал меня врасплох, когда мы лежали на мятых грязных купюрах, и я все еще думал, что хочу убить его. Это был его крик, и с тех пор он молчит. Когда я ласкаю его, он тихо стонет и повторяет мое имя, и я разрываюсь между двумя желаниями – быть с ним еще нежнее, или поддаться искушению стать жестоким, убийца во мне беспокойно ворочается, а я почти не понимаю, что делаю, в такие моменты.
- Эдриан, пожалуйста...
Он выползает из-под меня и подниматься на кровати, джинсы нежно скользят к его щиколоткам, и ему остается только выйти из них. Гибкий эфемерный мальчик, если бы ты застыл так – блестящие губы, шальные глаза, острые косточки бедер, болезненная эрекция в темных волосах, стройные ноги – то мог бы сравняться красотой с ангелом, хотя ты совсем другое, языческий лесной дух. Лоренс опускается на колени, тянется ко мне, целует, трется о меня бедрами, тяжело дышащий, как в лихорадке. И я совсем теряю голову, и со скоростью, превышающей скорость света натягиваю на себя презерватив, размазываю по нему смазку с каким-то фруктовым запахом – Лоренс выбирал, хихикая, когда признался, что хотел бы дойти до конца – и проникаю внутрь него, ждущая пульсирующая розочка растягивается, впуская в жаркое тело мой член, уже почти привычно, хотя ему все равно больно, и он вскрикивает и пытается неосознанно меня оттолкнуть.
- Не надо!
Не надо, говорит. А потом все «пожалуйста», «Эдриан, быстрее», «еще»... Дрожит, прижимаясь ко мне, среди всех тех мальчиков Лоренс не самый опытный, но какое это имеет значение? Он прекрасен, я хочу его, он держится меня, любит меня, позволяет быть с ним. И я двигаюсь в нем, это невыносимо хорошо, слышу, как он тихо стонет от боли и удовольствия, и его голос изгоняет из моего сознания ярко-красные сцены смерти.
- Эдри...ан.. больше..нн.. не могу...
Лоренс кончает, вздрагивая, цепляясь за мои плечи и царапая кожу. На мгновение он весь сжимается вокруг меня, плотным тугим кольцом, и я кончаю тоже.
Несколько минут он позволяет мне лежать на нем, наши тела слиплись от пота, усталости, благодарности и любви; Лоренс гладит мои волосы. Потом только ложусь рядом, дотягиваюсь до салфеток на тумбочке. Когда я собираюсь встать, чтобы выкинуть их и использованную резинку, Лоренс не пускает, он снова — обычный мальчишка, который смотрит на меня из-под челки и улыбается.
- Ну не уходи... просто зашвырни их.. куда-нибудь, я утром уберу, честно...
Гордон будит меня, когда мне снится кошмар. Блестящие черные ящерицы в ошейниках кишат в яме внизу, наползая друг на друга, отрывая друг другу головы, хвосты, раня острыми зубами – идет борьба за выживание. Я устроился на невысоком обелиске с плоским верхом, мой зеленый с темной полоской у основания хвост свисает вниз и какие-то из ящериц даже пытаются добраться до него. Я не ядовит, мои когти и зубы сточены, и я знаю, что ящерицы, вдруг все как одна по команде уставившиеся на меня безздонными голодными глазами, мечтают о том, чтобы разорвать меня на куски. Убирайтесь, шиплю я на них, не смотрите на меня своими страшными глазами. Тогда они расступаются, и я вижу тело мальчика, на груди которого остается одна из них. Она не смотрит на меня, опустив голову на сложенные лапки. Она ранена и истекает кровью, умирает. Я спускаюсь с камня, чтобы помочь... и тут они все набрасываются на меня, отрывая целые куски от моего тела, и я слышу, как она... смеется.
- Тебе, может, будильник ставить, а, Клэй?- спрашивает охранник.- Уж я-то не собираюсь с тобой каждый раз цацкаться.
Я послушно встаю, и он ведет меня к Спенсеру. Каждый раз – это дважды в неделю, в понедельник и четверг. Я узнал это по календарю в кабинете врача. Там же я узнаю, сколько времени. Лайонел смотрит на меня, я это чувствую, он все еще само терпение, старается, хотя я так и не сказал ему ни слова.
- Добрый день, мистер Клэй. Присаживайтесь вот здесь....
Он делает глоток кофе из чашки с какой-то надписью. Я сажусь на край стула, на который он указывал, а он в своем кресле устраивается поудобней.
- Итак, мистер Клэй.. в прошлый раз мы остановились на ваших отношениях с матерью. Я еще раз прошу прощения за то, что приходится касаться такого во всех смыслах неприятного для вас вопроса, но ничего не поделаешь.
Да уж, ничего. В прошлый раз он уже успел задать мне сотню, кажется, вопросов о моей семье. Чем занималась моя мать, что я о ней помню, как часто она приводила в дом мужчин, нуждались ли мы в деньгах, что я делал в эти часы, когда она с ними... и до бесконечности. Мне отчего-то всегда казалось, что у полиции на счет моей матери гораздо больше информации, чем у меня, ее сына. С кем-то из полицейских в городе, где мы жили, она уж точно переспала, если не со всеми. Так что они могли бы рассказать много интересного, не я. Но я молчал не поэтому, просто не мог ничего сказать. И сейчас сижу. Он задает вопросы, а я отвечаю, но оказывается – про себя, не испытывая необходимости напрягать голосовые связки, чтобы сказать что-либо вслух. Лайонел все еще полон уверенности, что найдет дорогу к моим воспоминаниям. Туда, где хранится самое ценное из них – о мальчике.
Спенсер не знает, что мне сказала мать насчет моего отца, за семнадцать лет никому, кроме Лоренса, я так и не рассказал. Нетрудно рассчитать, что она родила в шестнадцать. Но понять, что это было изнасилование, и именно оно толкнуло ее продавать себя, непросто – окружающие видели ее нормальной, она вела себя адекватно, хорошо играла, хотя и немного механически. Притворялась любящей молодой матерью, которой трудно одной воспитывать сына. Искусственная улыбка с открытки рекламы 50-х для клуба одиноких матерей, которые не унывают, растя сыновей для послевоенной Америки. На ее изможденном лице эта улыбка всегда казалась мне неуместной, но я любил ее. Усталые раздраженные глаза делали ее злой. Их я ненавидел. И они были завязаны.
- Я вижу, вам очень тяжело вспоминать об этом, мистер Клэй. И все же, я бы хотел, чтобы вы больше старались сотрудничать.... Прошу вас, Эдриан. Комиссии по условно-досрочному освобождению мало примерного поведения, а ведь вы не собираетесь сидеть здесь все четырнадцать лет, верно? Поэтому, чтобы сократить срок, вам следует....
Его слова поражают меня, вдруг все озаряется красным. И тут я слышу себя.
- Сократить срок?! Почему мне не назначили смертную казнь?! Почему не отправили туда, где он?
Что они понимают, думая, что я хочу снова оказаться за этими стенами.... Лайонел кажется испуганным внезапной вспышкой эмоций с моей стороны. Но я уже сижу, как прежде, глядя в носки своих негодных ботинок.
- Прошу прощения,- он кашляет в кулак, чтобы продолжить, как ни в чем не бывало, славный парень этот Спенсер, очень старательный. Он явно разочарован, что я заговорил, да не на ту тему: продолжить обсуждение приговора не входит в его обязанности и методику лечения.- Тогда перейдем снова к вам непосредственно.... Скажите, Эдриан, почему вы выбрали профессию учителя? Да еще и младших классов. У вас были любимые ученики? Они, возможно, напоминали вам самого вас? Как вы общались с остальными учителями?...
После каждого вопроса он вежливо делает паузу, чтобы я ответил.
Вики сидит за столом, болтая ногами, Волфи на ее руках сонно смотрит вечно усталыми мудрыми глазами перед собой. Еще бы, маленькая мисс Дилан кормит его на убой, после такого сытного обеда только спать и хочется. Лоренс долистывает поваренную книгу. Они обсуждали что-то, пока игуана глотала с руки девочки листья свежего салата и кусочки фруктов, и теперь сидят по разные стороны стола, с книгой перед Лором, который как за баррикадой. Он отлично ладит с Вики, но тут их мнения разошлись совершенно по принципиальному вопросу: класть лук в соус для спагетти, или нет. Вики, с присущей ей удивительно взрослой рассудительностью, постановила — класть. Лоренс, с детской нелюбовью к тушеным и вареным овощам, решил — не нужно. Поглядывает теперь на меня из-за книги, авторы которой поддерживают вражескую точку зрения, в надежде, что я встану на его сторону. Вики делает то же самое, но не ищет подтверждения своей правоты, на маленьком личике выражение лица совершенно триумфаторское, не допускающее никакого намека на то, что она может в своем решении усомниться.
- Для тебя сделаем соус без лука, хочешь?- мне приходится предложить это, чтобы найти какой-то компромисс между их позициями, но Лоренс обиженно дует губы. Это ведь уступка, а не безоговорочный альянс.
- Ну ладно...,- наконец соглашается он. С великим трудом, естественно.
Это уже четвертый раз, как мы ужинаем втроем. Я заранее звоню приемным родителям Вики, чтобы предупредить их, что девочка останется ненадолго, а потом я верну ее в целости и сохранности. Они разрешают ей это со скрипом, я знаю, должно быть, со стороны общества, полного предрассудков и громких судебных прецедентов на тему непедагогичного обращения с детьми, я могу казаться педофилом-извращенцем, который потому и пошел в учителя, чтобы поближе к детям быть, да еще и с психической детской травмой, которая явно не идет мне в плюс, хотя порой вызывает жалость. «Бедному мальчику было всего десять!» К счастью, никто не догадывается, что у бедного мальчика руки периодически чешутся отомстить непедагогичной матери. А Вики так часто ко мне заходит, что я не виню родителей в том, что они вполне могут представить меня в роли очередного Гумберта Гумберта...
В итоге мы готовим соус, разделив его на две миски — с луком и без. Я предпочитаю с луком, Лоренс все еще немного обиженно смотрит в мою сторону, отводя взгляд, стоит мне его перехватить. Правда, через пару таких раз он начинает улыбаться, какая там обида... Надеюсь, это не смахивает на нечто большее, чем отношения между.. братьями. Хотя, кто знает, Вики — умная девочка, она может догадаться, но вряд ли кому-то расскажет. То, что настоящие родители ее бросили, сделало ее, как всех сирот, усыновленных, удочеренных или еще нет, достаточно замкнутой. Как будто перенесенный шок от отторжения родными, даже если это произошло в младенчестве, остается внутри и впитывает в себя все мысли, чувства, секреты, не выпуская их.
- Вкусно,- улыбается она. Скромно, но искренне. Встает из-за стола и подходит со стороны Лоренса, запуская вилку в его спагетти.- И это тоже вкусно. Попробуй мой?
Лоренс пробует спагетти с соусом, где лук есть, и кривит губы.
- Я его чувствую,- говорит он, хотя на самом деле лук размягчился и среди кусочков овощей почувствовать его практически невозможно.
- Неправда,- качает головой Вики.
- А вот и правда. Я ужасно чувствительный.
«Это точно»,- чуть было не говорю я. Может, прошло бы, а может, пришлось бы придумывать историю из несуществующего прошлого, доказывающую, что Лоренс с детства был очень чувствительным...
Вики пожимает плечами. Мы доедаем ужин, перешучиваясь, Вики рассказывает, что делала днем, конечно же — как я жесток к детям как учитель (что вовсе не так. По крайней мере, мне так кажется). Она никогда не говорит о мачехе и отчиме, никогда не рассказывает о времени, проведенном в приюте. Так же, как Лоренс никогда не говорит о брате, это опасно, ведь я могу и не подхватить. Ему и не хочется об этом говорить, ему от этого больно. Прошлое так сильно повлияло на нас троих, но мы предпочитаем верить в настоящее, и не думать о будущем. Прошлое — позади, будущее — неисповедимо....
Я один провожаю Вики до ее дома, это не так далеко, Лоренсу опасно поздно выходить, даже со мной. Возможно, и мне тоже, но теперь я почти всегда безоружен. Я не хочу убивать... я себя простил.
-Почему у Лора глаза как у Волфи?- спрашивает любознательная Вики по пути. Меня передергивает, я едва не останавливаюсь.
-Может быть, в нем живет самый настоящий дракон?- предлагаю я.
-Тогда этот дракон очень устал,- вздыхает девочка.- А что делают драконы?
-Охраняют сокровища, похищают принцесс, сражаются с рыцарями...
-Он устал сражаться? Охранять сокровища и красть принцесс совсем нетрудно и не утомительно.
-Да, ты правильно угадала,- я улыбаюсь. Лоренс устал от недетской мудрости, которая светится в его глазах, как в глазах ящера. Сражаться — тоже. Но ему некуда бежать..
-Но рыцарей не бывает,- пожимает плечами Вики.- И драконов тоже. Может быть, вы с ним слишком строгий?
Есть от чего устать. Я смеюсь, умница Дилан улыбается. И что только крутится в ее маленькой головке?
- Я вернулся.
Лоренс выходит из кухни, вытирая руки полотенцем — посуду мыл.
-Извини, я иногда веду себя по-детски,- виновато улыбается он.
-Не волнуйся, так ты и должен себя вести, мой мальчик.
Он подходит и чмокает меня в щеку.
-Лоренс... может быть, нам уехать из Лос-Анджелеса?
Он смотрит удивленно, губы подрагивают и растягиваются.
-Ты хочешь сбежать, Эдриан?... Спасибо. Но ты ведь не уйдешь из школы. Вики очень тебя любит.
Снова в нем эта порочная жертвенность, точно вместо того, чтобы уйти от опасности, он ходит над пропастью по тонкому волоску мостика, и, плача от боли, получает от этого удовольствие. Точно он понимает что-то, чего не понимаю я, и это держит его на месте, вместо того, чтобы уехать домой к родителям, или переехать в другой штат, где Даллас его не достанет, и где эта метка у него на груди не будет значить ничего. Но он прав. Он не может вернуться к родителям, потому что это поставит их под угрозу. Я не могу уйти сейчас из школы, потому что я ответственен за детей, за то, чтобы они жили не той жизнью, которая была у меня.
-Я знаю. Но обещай, что подумаешь. Можно даже переселиться в Старый Свет. Ты никогда не хотел побывать в Париже, Берлине, Риме? Начнем жить заново...
-Спасибо, Эдриан, спасибо тебе. Я подумаю. Честно. Придется, правда, достать мне паленую ID, и все такое... Может, мне даже имя новое выдумать? Какое-нибудь европейское... Например..
Переминается с ноги на ногу, дурачится. Но, надеюсь, он действительно подумает об этом серьезно. Чтобы однажды уехать, оставив здесь прошлое.
-Жан-Пьер? Поль? Слишком коротко... Как насчет... лорд Рэймонд Восемнадцатый?
За шесть месяцев Спенсер успевает «поговорить» со мной об убийствах, моей сексуальной ориентации, моем желании выкалывать жертвам глаза, нелюбви к женщинам, еще раз о моей работе, возможном сексуальном влечении к детям, сочувствии к сиротам, о том, религиозен ли я, испытывал ли муки совести, убивая, снятся ли мне мои жертвы в кошмарах, не стоит ли провести со мной сеанс гипноза..
Он довольно неуклюже обходит больной вопрос — последнего мальчика «которого подсудимый любил». Видимо, старается оставить его «на потом», чтобы я остыл, и, возможно, рассказал ему вслух, что в действительности произошло. Возможно, это написано у меня на лбу — кроме Лоренса меня не интересует ничего. И я даже боюсь того дня, когда он заговорит со мной о моем мальчике. Осквернит его своим голосом. Aut mortuis... отрицание было тяжелым, но я его пережил. Я понимаю, Лоренс мертв, это я убил его. Я спас его. Это был единственный путь, когда мы оба были загнаны в ловушку. Но никто из них — ни охотники, ни сторонние наблюдатели, ни его родители, пришедшие на опознание — не знал его так, как знал я. Поэтому, какие бы слова о Лоренсе не были произнесены Спенсером, это будет не о моем Лоренсе.
Меня переводят из одиночной камеры в общую. В целях эксперимента, наверное. Заставить меня говорить, контактировать с людьми. В моей камере серые стены, двухэтажные нары, умывальник и унитаз. По коридору за решетками целый ряд таких камер, по двое заключенных в каждой. Здесь можно узнать, сколько времени, можно достать газету, хотя и не первой свежести, можно выйти во двор, сходить в библиотеку, посмотреть телевизор — все, как на свободе, только ты не свободен. Говорить мне не о чем и не с кем. Поэтому я молчу.
Через день ко мне переводят моего будущего сокамерника, худой, среднего роста, спутанные волосы до плеч, бледно-желтая тюремная одежда висит на нем кульком. На именной табличке его имя — Джастин Клири, на вид ему около двадцати лет, совсем мальчишка.
-Привет,- здоровается он, заглядывая в мою табличку,- Эд. Давно тут сидишь?...
Я даже поднимаю на него глаза, ища в нем... Да нет, ничего в нем нет.
- Слушай, а я тебя видел где-то...,- задумчиво продолжает Джастин, садясь рядом со мной. Разглядывает мое лицо. - А это не ты...? Ослепитель!
Но его глаза не округляются от ужаса, и он не отсаживается дальше. Не знаю, за что приговорили его, такого молодого, что он успел сделать, но если он тоже убийца, то должен понимать, что я уже не опасен. Как каннибал в старости, когда у него выпали все зубы. Отбирая чужие жизни, постепенно теряешь свою, желание жить, потому что знаешь — точно так же кто-то может придти и убить тебя, в любой момент. Ты хотя и чувствуешь вседозволенность, безнаказанную неуязвимость своего положения, это чувство хрупко, оно разделяет стеклянной перегородкой разум и безумие.
-Ты или не ты, а я буду спать наверху. Чтобы ты знал — я не отсасываю и задницу не подставляю. И у меня черный пояс по карате. Адьос, амиго.
Он бесконечно беспокоен, возможно, что-то с психикой: повышенная нервозность и возбудимость, нервные тики... Он отвлекает меня от моего занятия. В тишине одиночной камеры Лоренс являлся мне постоянно, здесь его нет. Сколько бы я ни ждал, когда мой сокамерник выходит, шум извне, из коридора, мешает сосредоточиться. Я раздражаю его так же, не желая разговаривать. Однажды он не выдерживает, и я получаю удар в челюсть. Я готов подставить и вторую щеку, но отсутствие реакции заставляет его просто плюнуть на меня, и больше не пытаться заговаривать. Вскоре он добивается, чтобы его переселили в другую камеру.
Без Лоренса я провожу около двух месяцев. Большинство времени я сплю, но не вижу снов. Из камеры не выхожу. Я истощен. Через два месяца охранник, не Гордон, ведет меня к Спенсеру. Тот принимает меня так же, как прежде: белый халат поверх бежевой рубашки, мягкий свет и спокойный голос, протянутая рука, которую я не пожимаю.
-Добрый день, Эдриан! Как вы поживаете? Я слышал, вас перевели? Вы бледны... Плохо спите, мучают кошмары? Присаживайтесь, Эдриан.
Он говорит как-то с натяжкой, он уже не в чем не уверен. Махнул рукой на меня, принялся за диссертацию на другую тему, теперь я — обязанность, нелегкая и обременительная, потому что я по-прежнему ни открываю рот ни для чего, кроме как для еды. Вряд ли во мне вообще что-то изменилось, разве только борода отросла, я не слежу за собой. В камере было зеркало, но ни разу я в него не смотрел, я боялся. В отражающих поверхностях я вижу лезвие ножа, в крови Лоренса.
К сожалению, у меня для вас плохая новость... Вас переведут обратно. Разрешение суда на ваше нахождение вне камеры одиночного заключения было временным, и, так как, судя по всему, данное действие не возымело никакого эффекта, так как вы не контактируете с другими заключенными... Однако есть новость и неплохая. Если вы будете продолжать хорошо себя вести, Эдриан, то через несколько месяцев вас снова переведут, но уже в специализированное медицинское учреждение. Ваш случай весьма... занятен, но так выходит, что пенитенциарная система не выполняет, что касается вас, своих основных функций — перевоспитания, а также социальной адаптации заключенного. Учитывая ваше психическое состояние, комиссия пришла к выводу, что вам необходим курс специальной терапии, для чего в нашей тюрьме, к несчастью, условий и оборудования нет.
Он говорит как заведенный, точно по бумажке читает. Этот прием приводит меня в расстройство — когда говорят длинными, незаконченными и, по сути, пустыми и размытыми предложениями, перед тобой неизвестность. Тебя точно кидают в пропасть, не говоря, что там, внизу. Тем не менее, мне все равно. Я надеюсь, что на дне пропасти я найду смерть и — Лоренса. Я всегда летел вниз, и Лайонелу Спенсеру никогда не удалось бы поймать меня. Вам не стоит оставаться здесь, пусть придут закостенелые старики-психиатры, на лице которых застыла вечная усмешка всезнания, мимика как функция атрофировалась. Вы слишком молоды.
Еще раз задает мне вопросы о каком-то абстрактном, не моем Лоренсе.... и прощается. Прощайте, Лайонел. Мне жаль, что я не смог, даже если бы хотел, помочь вам. Не умею я спасать людей.
Я закрываю за собой дверь, комнаты затоплены солнечным светом, отличный день.
-Лоренс? Ты дома?
Тихо. Должно быть, вышел погулять или купить что-нибудь, только бы он был осторожен. При свете дня не так страшно за него, но мало ли... Постель застелена аккуратно, где-то должна быть записка. Я просил его всегда оставлять записки, когда он уходит, иначе я просто сойду с ума. И я — сойду. Ее нет. Что случилось? Я предполагаю худшее. Он засомневался, ушел... Почему он не написал ничего?
Успокойся, Эдриан. Он просто забыл, он вернется, он совсем твой...
До самого вечера, Лоренс не появляется, а я успеваю проиграть в воображении десятки сценариев его возвращения. Как будто если я буду это делать, он сразу появится, чтобы поучаствовать в одном из них.
Но его нет.
Я иду в «The Bottom», но меня не пускают. В толпе ярко разодетых людей, парней и девушек, которые, как безмозглые насекомые, летят на этот свет, Лоренса нет. В клубе говорят, что он ушел от них. А я чувствую — он там. Как это глупо и грустно... Что два человека разделены предрассудками. Лоренс не хотел, чтобы я смотрел на него, как все смотрят, но, видимо, его природа взяла свое, он тоже устремился к неоновому свету, и ушел... Хотя я могу в это не верить, ведь я видел, как он умел улыбаться. Я зол на него, я засовываю руку под плащ, но ножа там нет. Как мотылек, он перелетел к кому-то другому на плечо, дав мне время, чтобы я спас его, удостоверившись, что я не смогу. Не спасу его! Если он вообще хотел, чтобы его спасли. Простояв перед клубом полчаса, я иду домой, пешком, я буду идти всю ночь, чтобы злость на Лоренса выветрилась... Что-то шепчет внутри: «Ты не прав». Почему я думаю, что он ушел добровольно, охотно? Почему я вернулся к мыслям о том, что он может быть таким же грязным, как все? Ведь я люблю его... Но я чувствую себя преданным. Я не думаю о нем. Отчего я не думаю, что они могли забрать его? Почему теперь я сам сомневаюсь в нем? Голова болит.
Утром в школе Вики отдает мне подвеску для Волфи — вторую, которую я вчера отправил Лоренса забирать из мастерской, чтобы не отбирать у него ту, которая висит у него на шее.
-Он ничего не говорил?
-Ну... он сказал, что не придет домой, и чтобы я позаботилась о вас,- невозмутимо отвечает Вики.
Чтобы позаботилась обо мне....
-А потом, Вики? Ты ничего не видела?
- Нет, не видела. Я домой пошла Волфи заносить.
«Домой» - это ко мне. Ушел по-английски... мне хочется плакать от бессилия. Еще один поход к клубу ничего не решает, мне снова дают от ворот поворот. На следующий день я выхожу на работу, но не могу сосредоточиться. И так — несколько дней. Голова просто раскалывается, Лоренс не появляется, а у меня уже болят глаза выглядывать его у ворот школы, дома, где его нет. Я не знаю, где он, как его найти. Мне страшно... за него. Что с ним может случиться? Я не могу обратиться в полицию, что я им скажу? Я боюсь обращаться в полицию, потому что они могут узнать про меня самого. Хотя это не так уж важно... но что если он вернется? И не найдет меня. И ему будет не к кому пойти, никто не поможет ему, только увидев его татуировку.
Лоренс, Лоренс... я стал твоим пленником.
В моей палате стены белые, кровать, широкое зарешеченное окно, в которое виден двор и небольшой парк вокруг больницы. Есть письменный стол со стулом, но писать я могу только толстым фломастером, никаких ручек или карандашей, слишком опасно. Под присмотром медсестер меня выпускают гулять на огороженную по периметру крышу, там никого нет, мое любимое место, можно сидеть и смотреть в небо. Врачи не такие настойчивые и полные энтузиазма, как Спенсер, они ограничиваются медосмотром моего физического состояния, тестом Роршаха и неизменным ММР (Минессотский многопрофильный личностный опросник). Меня никто не беспокоит. Я могу читать книги, которые оставляют в моей палате, попросить любые из библиотеки, но мне не хочется. Однажды мисс Торнфильд, молодая симпатичная медсестра, которая иногда разговаривает со мной, интересуясь, как получилось, что такой симпатичный мужчина не интересуется женщинами, принесла мне письмо, конверт был пухлым, к нему прилагался еще один — формата А4. Откуда? У меня никого в живых не осталось. Я испугался, мне показалось вдруг, что это письмо откуда-то из прошлого, отправленное мертвыми... мертвому мне.
-Прочитать вам? Не пугайтесь, мистер Клэй,- мягко улыбнулась девушка, увидев, наверное, как я вздрогнул, едва она сообщила, что мне пришло письмо.- Это от Вики Дилан, вашей ученицы. Давайте, я прочитаю вам вслух, а вы пока можете взглянуть на это,- и она протянула мне листок бумаги, который лежал внутри второго конверта. Это был рисунок, с музыкальной шкатулкой и игуаной, довольно поедающей фрукты. Линии были неровными, но достаточно уверенными, даже резковатыми, Вики всегда очень сильно нажимала на карандаши. Сколько времени прошло и сколько ей сейчас лет? Мое сердце сжалось. Мисс Торнфильд начала читать.
-« Здравствуйте, Мистер Клэй! Это Вики, надеюсь, вы меня не забыли. Я вас — ни капельки. И Лоренса. Родители разрешили мне оставить у себя Волфи, он кушает хорошо, вырос на пять дюймов. Он по вам тоже очень скучает, приходится покупать ему манго, когда ему становится совсем грустно. Но это ничего. Когда вы ушли, к нам пришел другой учитель, но вы все равно лучше. Иногда я очень стараюсь, а он и не замечает вовсе. Грэг говорит про вас много гадостей, он вообще становится все несносней и несносней, толкает меня вечно и дергает за хвостики. Я ему не верю. Другие, даже мои родители, не говорят о вас вовсе, точно вас никогда и не было. Когда вас отпустят, может быть, вернетесь в нашу школу? Правда, я тогда уже закончу младшие классы... Но ничего. Я решила стать учительницей, когда вырасту. Буду приходить к вам за советом и помогать с другими детьми. Или детективом. Тогда я обязательно выясню, что вы вовсе не виноваты. Возвращайтесь поскорее! Мисс Вики Дилан». Какая славная девочка! Кто такой Волфи? Это ящерица, которая на рисунке? Мистер Клэй.. вы плачете?
Я плакал.
Я взял больничный и две недели провел, шатаясь по городу, вероятно, я был похож на безумца. Как это снимают в фильмах? Главный герой идет по улице с бессмысленным взглядом, замечает кого-то, похожего со спины на того, кого он так долго и безуспешно ищет, зовет, подбегает, одергивая за плечо... и это оказывается не он. На моего Лоренса не был похож никто. И всякий раз я возвращался домой с пустой головой и да, этим бессмысленным взглядом, который я не мог сосредоточить, переключиться с волны своего поиска. Шорох ключа в замочной скважине, пустой дом...
Шорох ключа в замочной скважине, пустой дом....
Шорох ключа в замочной скважине, прозрачное тело, видимое только благодаря одежде...
Он не поднимает на меня голову, когда я побегаю к нему, не в силах поверить в его возвращение.
-Лоренс? Ты пропал на две недели!! Ты хоть знаешь, как я беспокоился о тебе?- это я кричу, а он молчит, сидит, не двигаясь и глядя в пол. Я обнимаю его за плечи, а он все не поднимает головы, в руках музыкальная шкатулка.- Ты опять засомневался? Я ходил в тот клуб много раз, но мне сказали, что ты ушел от них...
Шкатулка, карусель, падает, звякнув последней нотой своей мелодии, которая тут же начинается заново.
Я прижимаю его к себе, так крепко, что чувствую каждое его ребро под тонкой рубашкой.
-Ничего! Это не важно... Я так рад, что ты вернулся, Лоренс....
Поднимаю его лицо в ладонях, оно выглядит как-то не так, покрасневшие глаза, впавшие щеки, бледная безжизненная кожа.
-Лоренс? Что с твоим лицом? Тебя кто-то бил?
Он смотрит на меня искоса, я знаю этот взгляд. Отпускает меня и отходит на пару шагов. Я слышу его голос, тихий и бесцветный.
-Тебе... нет необходимости это знать. Потому что мне больше нечего делать рядом с тобой.
Вокруг все темнеет, точно выключили свет. Точно мои глаза были завязаны, но я все еще вижу сквозь тугую повязку. Дуло пистолета, направленное на меня. Глаза ящерицы, которая ползет под открытым воротом его рубашки, проецируются в его взгляде. Лоренс продолжает резать меня словами:
-Прощай, Эдриан. Это была забавная игра, я здорово повеселился. Я уезжаю к моему брату. Я нашел его. Он написал мне письмо, где приглашает приехать и жить с ним,- он вытаскивает помятый конверт.- У него хорошо идут дела в Нью-Йорке, и он тоже искал меня. Так что, я собираюсь присоединиться к нему. Все равно ты не смог спасти меня от Далласа. Многие до тебя пытались, но о них «позаботились». Но поскольку это ты, я сам тебя убью.
Не могу поверить. Мелодия все играет и играет, я схожу с ума, все плывет, мерцает, только глаза ящерицы зафиксированы перед моими. Я слышу голоса и смех сотен людей... Чувствую запах сладкой ваты и воздушной кукурузы. Все такое яркое и такое черно-белое. Моя мать исчезла.
-Ты мне больше не нужен, Эдриан.
Ты...
Никому....
Не....
Нужен....
Эдриан.
Безжизненные глаза ящерицы.
Не нужно на меня смотреть. Не смотри на меня!
В моей руке что-то твердое, холодное. В другой — мокрая теплая ладонь Лоренса, тонкие пальцы. Нож скользит между ребрами, так легко, как птичье перо в чистой воде. Мой мальчик прижимается ко мне изо всех сил, насаживаясь на лезвие, впуская его внутрь, как он впускал меня в себя, его пальцы судорожно сжимаются на моей рубашке, и губы касаются моих. Горячие. Шепчет.
-Ты сдержал обещание... Ты обещал меня спасти... Ты сдержал обещание.. Э.. дри..ан..
Он скользит, падает. Я смотрю вниз, на свои руки, в которых — его письмо, чистый лист. Я понимаю, что пистолет разряжен.
Вот и все. Больше нет воспоминаний.
Лучше ли мне? Внутри совсем пусто.. Ни чувств, ни желаний, ни мыслей — ничего. Точно я выскоблен изнутри. И с каждым днем пустота внутри становится больше и теплее, мне все легче. Город внизу уменьшается. Небо переворачивается мне под ноги, ярко-синее.
Сегодня я счастлив. Лоренс стоит на верхушке одного из столбов забора, которым огорожена крыша.
-Привет, Эдриан.
-Я думал, ты забыл обо мне, мой мальчик.
-Я не могу... Я скучаю по тебе. А ты?
-И я...
У него за спиной переплетение ленточек, разноцветные воздушные шарики. Я уверен, для меня есть один.
-Я устал, Лоренс...
-Я знаю.
Он протягивает мне руки.
-Идем, Эдриан...
Как легко, точно в детстве, и горячий воздух в груди растет, ширится, будто бежишь не глядя вперед, раскинув руки... И кто-то ждет тебя, улыбаясь.
[/size]
Бета: Nimeire
Название: Воспоминание о мальчике.
Фендом: Boys Next Door.
Рейтинг: R
Жанр: романс, ангст, яой
Дисклеймер: исключительные права на мангу принадлежат правообладателю (т.е. издательству), неимущественные авторские права на мангу - Каори Юки,неимущественные авторские права на фик - мне.
Воспоминание о мальчике.
Каждый хочет жить
Shounen Zanzou
Shounen Zanzou
[Федеральная тюрьма Викторвилль, Аделанто, Калифорния]
В моей камере грязно-белые стены, нары, умывальник с мутным зеркалом и грязный унитаз. После зала судебного заседания неожиданно тихо. Любое дело при прочих равных условиях громко ровно три раза.
Первый, когда преступник совершает нечто ужасное. Мальчики с выколотыми глазами, распростертые в подворотнях тела..
Второй, когда преступника ловят in flagrante delicto. Тише, вы разбудите Лоренса!
Третий, когда преступника выводят из зала суда. Эдриан Клэй, 27 летний житель Лос-Анджелеса, убивший семерых мальчиков, приговорен к 14 годам тюремного заключения... Мистер Клэй, зачем вы это сделали? Вспышка. Это правда, что Лоренс Хилл был вашим любовником? Вспышка, вспышка.
Они все были. Но над ними прочими... только ты один....был таким уродливым, и только ты... один.. был таким прекрасным.
Я закрываю глаза, и вижу его. Его, пустое письмо. Расползающуюся бабочку крови на мягкой шелковой рубашке. Не могу смотреть на них! Я устал от вранья. Я хочу лишить себя зрения, но у меня нет ничего, они все забрали, мои руки за спиной в наручниках, металлический ободок сдавливает запястья. Я хочу заснуть, чтобы увидеть его живым, своим. Чтобы не просыпаться.
- Сегодня, пойдем в кино?- он не хочет меня отпускать, держится за шею и ластится, как котенок.
- Когда?
- После твоей работы. Пойдем?
Приходится уступить. Я улыбаюсь, утром, когда он такой, еще сонный, не могу ему сопротивляться.
- Хорошо.
- Правда?
- На какой фильм ты хочешь?
- На какой попадем,- наконец отпускает руки, откидывается на спину. Лоренс лежит, раскинув руки, безоружный голый мальчик в моей постели.- Разве тебе так не нравится?
Да, я не фанат спонтанных решений. Внезапные перемены внушают мне страх, когда живешь под постоянным страхом разоблачения, это неизбежно — никогда не знаешь, что случится, если отступишь от проверенного безопасного решения.
- Тебе действительно все равно, какой фильм, или мы пойдем не кино смотреть?
- Эдриан.... ну хватит, а...,- хорошо, что он не обижается, теперь, когда я научился шутить, он воспринимает эти подначки с юмором, подыгрывает мне, даже если ему обидно, он делает это для меня. Мы оба притворяемся, будто мы — нормальные.
- Завтрак в кухне на столе, разогреешь. Покорми Волфи, пожалуйста, свежим салатом. Все, я ушел.
Я надеваю ботинки в коридоре и слышу шорох одеяла из спальни, его босоногие шаги, задерживаюсь на пороге, пока он выглядывает из комнаты, чтобы попрощаться.
- Удачи, Эдриан!
Каждый раз, он боится, что я не вернусь, а я — что не найду его, вернувшись.
Мне едва удалось заснуть. Я не знаю, сколько времени, свет из окна — искусственный. Чувствую, будто проспал от силы пятнадцать минут, но руки успели затечь. В голове обрывки мыслей, крутящиеся со скоростью света вокруг самого больного воспоминания. В другой камере, где я ждал суда, около недели, кроме него ничего не было, и спать я не мог вовсе. Должно быть, я прихожу в себя. Хотя кто я теперь, чтобы приходить в себя?
Охранник долбит по прутьям решетки.
- Клэй! Клэй, черт возьми, кому говорю!! Давай-ка, учись отзываться, ублюдок, тут нянчиться с тобой никто не будет.
Он входит внутрь и стоит рядом с нарами. Мне совершенно не хочется шевелиться или говорить с ним. Здоровый смуглый мужчина, на пол-головы выше меня — когда он ставит меня на ноги, потянув за воротник.
- Я думал, ты прикидываешься дураком, надо же. А оказалось — и впрямь больной. Будешь к психиатру ходить, понял? Это в приговоре написано. Чтобы был готов каждый день в это время.
Наверное, он газеты не читает, там черным по белому большими буквами было написано, что я — псих. У меня нет часов, чтобы следить за временем, а если бы и были, чем мне поможет психиатр. Охранника зовут Адам Гордон. Он ведет меня по коридору, в камерах будто никого нет, толстые стены и двери, решетка двадцать на двадцать, одиночные заключенные — тихие люди.
- А, добрый день, мистер Клэй.
Значит, день. Кабинет просторный, книги в шкафах, светлая ореховая мебель и стены ненавязчивого теплого цвета. Врач, молодой мужчина в кресле за столом, вряд ли старше меня, поднялся, протянув руку для пожатия.
- Снимите с него наручники, будьте добры, мистер Гордон.
Руку я не пожимаю. Моя не поднимается, я почти не чувствую ее, как резиновая болтается у бока. Он садится в кресло, указав мне на стул напротив.
- Меня зовут Лайонел Спенсер. Будем знакомы, мистер Клэй. Я надеюсь, с вашей помощью, узнать вас получше за время вашего пребывания здесь.
Не могу сказать, как он выглядит. Рассматривать значит встретиться с ним взглядом, я смотрю в пол, как будто в зрачках свинец.
- Сегодня я не задержу вас надолго. Дело в том, что мне не хотелось бы тревожить, как бы выразиться помягче.. ваши недавние раны, связанные с..,- он смущенно умолкает, зная, что сболтнул лишнее. То ли недавно приступил к подобной практике, то ли намеренно вводит меня в заблуждение, демонстрируя наигранную непрофессиональность. Как понять? По глазам. Но поднять своих я от собственных коленей я не могу. Я – не я.
- Старые, в общем-то, тоже, мало приятного,- он смеется, открыто, как-то даже по-детски, я знаю, скоро его смех станет тихим, гадаю, сколько он продержится среди заключенных с психическими отклонениями, пока не потеряет способность смеяться вовсе. Кизи писал, что смех – это то, чего мужчине стоит держаться. Пожалуй, единственное, что действительно показывало бы силу духа. Когда ты больше не можешь, ты мертв. Рэндел Макмёрфи под конец уже не смеялся. А врачи, возможно, они теряют его еще во время обучения, как бы отрезая ненужный для дальнейшей деятельности кусок человечности. Я бы посмотрел на тебя, Лайонел Спенсер. Что бы ты увидел в моих глазах? Испугался бы... Безумие, оно самая заразная из болезней.
- .... словом, я бы хотел пока что познакомиться с вами, мистер Клэй,- заканчивает предложение врач, половину я пропустил. Вторая не слишком информативна, поэтому о первой я не жалею. – Возможно, вам есть что рассказать о себе, Мистер Клэй?
Он ждет несколько долгих, долгих минут, прежде чем понимает, что мне рассказать нечего, пресса и так вывернула меня наизнанку, украсив яркой коктейльной вишенкой. Но у психиатра всегда наготове целый список наводящих вопросов, заставляющих пациента говорить о себе, придумывать то, чего не случалось, лишь бы посторонний человек наконец вынул скользкие в резиновых перчатках руки прямо из его забитой души. Ни на один из них я не отвечаю. Наконец, Спенсер сдается, стараясь не показывать этого передо мной, конечно же, он вздыхает с обреченной улыбкой:
- Наверное, Вы устали, Мистер Клэй. Но мы не торопимся... Я уверен, что нам есть о чем поговорить.... Но не сейчас.
И он прощается со мной, полный уверенности, что добьется моего доверия и я расскажу ему то, что войдет в его диссертацию, которую он с оглушительным успехом защитит, предъявив меня, со всеми моими душевными травмами, излеченного – обществу.
Гордон выталкивает меня из кабинета, держась со мной холодно и отстраненно, возможно, он ожидал, что я начну буянить и придется спасать врача, применив по крайней мере электрошок. Чтобы как-то разнообразить серость своей деятельности, а вполне вероятно, что и список своих послужных достижений.
Он со мной не говорит. И хорошо. Я чувствую себя опустошенным, оттого, что не дотягивающий до монотонно-профессионального голос Спенсера отвлекал меня от мыслей. Я все еще вижу Лоренса, его сломанное худое тело в моей постели, с мокрой кляксой на груди там, где нож вошел в нее, легко скользнув между ребер.
Иногда я вспоминаю, что ему – всего четырнадцать.
Я прежде никогда не задумывался о возрасте тех мальчиков, с которыми спал, прежде, чем мне приходилось убить их. Приходилось – ведь я не хотел. А Лоренс... он совсем другой. Поэтому я все чаще вижу за его спокойными смотрящими насквозь глазами маленького мальчика, который хотел бы быть как все четырнадцатилетние мальчики, но прячется где-то глубоко внутри, подавленный жестоким недетским обращением. Он улыбается, когда мы делаем что-то вместе, и в его глазах загорается свет.
Оттого, что улыбка Лоренса так пленительна и красива, ее образ навсегда запечатлелся в моей памяти.
Но чаще он улыбается и смотрит по-другому. Как-то совсем по-другому, даже потусторонне, и я не могу удержаться. Приоткрывает губы, будто бы неосознанно, не отрывая от меня взгляда, точно он сидит и ждет меня, как послушная жертва – вот я, Эдриан, приди и возьми. И что бы я ни сказал, он молчит и ждет. Притягивает своими гипнотическими глазами, как у ящерицы или змеи. Неужели жертва может быть такой сладкой? В своем забытье он теребит край рукава или воротника рубашки, сжимает нервные пальцы на бахроме своих рваных джинс. Я нахожу его таким, даже если только что он рассказывал, смеясь, какую-нибудь историю, и вдруг, вздрагивает и замирает, точно кто-то переключает его в другой режим. Тогда его губы шевелятся в беззвучном «Помоги мне, Эдриан».
Помоги мне.
Эдриан, Эдриан, Эдриан.
Я пугался сначала – вдруг придется убить и его? Он расскажет обо мне, если вернется в «The Bottom» к Далласу, в таком состоянии – точно.
- Все в порядке, Лоренс?
Мы вернулись с фильма, голливудский среднячок, но мой мальчик радовался, как ребенок. Я только что закрыл за нами дверь, Лоренс остановился на пороге комнаты, такой, чужой и желающий принадлежать мне.
- Все в порядке?
- Эдриан... Мне страшно.
Приходится отвести его в спальню, снять с него ботинки, он безучастно наблюдает за мной, как из-под воды, а потом резко хватает меня за плечи, стоит мне только подняться, и прижимается весь ко мне.
- Ничего, это пройдет.
- Эдриан...,- смотрит и смотрит, и ждет от меня чего-то, едва не кусая губы. Как мне помочь ему? Я ведь.... дав ему то, чего он хочет, его не вылечить, не спасти. Навязанная роль стала для него болезненной потребностью, и единственное, что я могу сделать – поддаться ему, чтобы успокоить его. И себя – мне тоже страшно. И мы оба бежим.
Лоренс тянется ко мне, и я его целую, на его губах и во рту сладкий вкус мармелада, который он ел по дороге. Его волосы мягко ложатся под мои пальцы, его кожа шелковая, и одежда слетает с нее ненужной шелухой. Лоренс сидит на моей кровати, в джинсах, плечи и грудь худые, почти прозрачные, он ложится на спину, наблюдая, как я не торопясь раздеваюсь, чтобы придти к нему.
Кто знает, каких усилий и воли ему требовалось, чтобы не отказаться от своей идеи тогда, когда он застал меня врасплох, когда мы лежали на мятых грязных купюрах, и я все еще думал, что хочу убить его. Это был его крик, и с тех пор он молчит. Когда я ласкаю его, он тихо стонет и повторяет мое имя, и я разрываюсь между двумя желаниями – быть с ним еще нежнее, или поддаться искушению стать жестоким, убийца во мне беспокойно ворочается, а я почти не понимаю, что делаю, в такие моменты.
- Эдриан, пожалуйста...
Он выползает из-под меня и подниматься на кровати, джинсы нежно скользят к его щиколоткам, и ему остается только выйти из них. Гибкий эфемерный мальчик, если бы ты застыл так – блестящие губы, шальные глаза, острые косточки бедер, болезненная эрекция в темных волосах, стройные ноги – то мог бы сравняться красотой с ангелом, хотя ты совсем другое, языческий лесной дух. Лоренс опускается на колени, тянется ко мне, целует, трется о меня бедрами, тяжело дышащий, как в лихорадке. И я совсем теряю голову, и со скоростью, превышающей скорость света натягиваю на себя презерватив, размазываю по нему смазку с каким-то фруктовым запахом – Лоренс выбирал, хихикая, когда признался, что хотел бы дойти до конца – и проникаю внутрь него, ждущая пульсирующая розочка растягивается, впуская в жаркое тело мой член, уже почти привычно, хотя ему все равно больно, и он вскрикивает и пытается неосознанно меня оттолкнуть.
- Не надо!
Не надо, говорит. А потом все «пожалуйста», «Эдриан, быстрее», «еще»... Дрожит, прижимаясь ко мне, среди всех тех мальчиков Лоренс не самый опытный, но какое это имеет значение? Он прекрасен, я хочу его, он держится меня, любит меня, позволяет быть с ним. И я двигаюсь в нем, это невыносимо хорошо, слышу, как он тихо стонет от боли и удовольствия, и его голос изгоняет из моего сознания ярко-красные сцены смерти.
- Эдри...ан.. больше..нн.. не могу...
Лоренс кончает, вздрагивая, цепляясь за мои плечи и царапая кожу. На мгновение он весь сжимается вокруг меня, плотным тугим кольцом, и я кончаю тоже.
Несколько минут он позволяет мне лежать на нем, наши тела слиплись от пота, усталости, благодарности и любви; Лоренс гладит мои волосы. Потом только ложусь рядом, дотягиваюсь до салфеток на тумбочке. Когда я собираюсь встать, чтобы выкинуть их и использованную резинку, Лоренс не пускает, он снова — обычный мальчишка, который смотрит на меня из-под челки и улыбается.
- Ну не уходи... просто зашвырни их.. куда-нибудь, я утром уберу, честно...
Гордон будит меня, когда мне снится кошмар. Блестящие черные ящерицы в ошейниках кишат в яме внизу, наползая друг на друга, отрывая друг другу головы, хвосты, раня острыми зубами – идет борьба за выживание. Я устроился на невысоком обелиске с плоским верхом, мой зеленый с темной полоской у основания хвост свисает вниз и какие-то из ящериц даже пытаются добраться до него. Я не ядовит, мои когти и зубы сточены, и я знаю, что ящерицы, вдруг все как одна по команде уставившиеся на меня безздонными голодными глазами, мечтают о том, чтобы разорвать меня на куски. Убирайтесь, шиплю я на них, не смотрите на меня своими страшными глазами. Тогда они расступаются, и я вижу тело мальчика, на груди которого остается одна из них. Она не смотрит на меня, опустив голову на сложенные лапки. Она ранена и истекает кровью, умирает. Я спускаюсь с камня, чтобы помочь... и тут они все набрасываются на меня, отрывая целые куски от моего тела, и я слышу, как она... смеется.
- Тебе, может, будильник ставить, а, Клэй?- спрашивает охранник.- Уж я-то не собираюсь с тобой каждый раз цацкаться.
Я послушно встаю, и он ведет меня к Спенсеру. Каждый раз – это дважды в неделю, в понедельник и четверг. Я узнал это по календарю в кабинете врача. Там же я узнаю, сколько времени. Лайонел смотрит на меня, я это чувствую, он все еще само терпение, старается, хотя я так и не сказал ему ни слова.
- Добрый день, мистер Клэй. Присаживайтесь вот здесь....
Он делает глоток кофе из чашки с какой-то надписью. Я сажусь на край стула, на который он указывал, а он в своем кресле устраивается поудобней.
- Итак, мистер Клэй.. в прошлый раз мы остановились на ваших отношениях с матерью. Я еще раз прошу прощения за то, что приходится касаться такого во всех смыслах неприятного для вас вопроса, но ничего не поделаешь.
Да уж, ничего. В прошлый раз он уже успел задать мне сотню, кажется, вопросов о моей семье. Чем занималась моя мать, что я о ней помню, как часто она приводила в дом мужчин, нуждались ли мы в деньгах, что я делал в эти часы, когда она с ними... и до бесконечности. Мне отчего-то всегда казалось, что у полиции на счет моей матери гораздо больше информации, чем у меня, ее сына. С кем-то из полицейских в городе, где мы жили, она уж точно переспала, если не со всеми. Так что они могли бы рассказать много интересного, не я. Но я молчал не поэтому, просто не мог ничего сказать. И сейчас сижу. Он задает вопросы, а я отвечаю, но оказывается – про себя, не испытывая необходимости напрягать голосовые связки, чтобы сказать что-либо вслух. Лайонел все еще полон уверенности, что найдет дорогу к моим воспоминаниям. Туда, где хранится самое ценное из них – о мальчике.
Спенсер не знает, что мне сказала мать насчет моего отца, за семнадцать лет никому, кроме Лоренса, я так и не рассказал. Нетрудно рассчитать, что она родила в шестнадцать. Но понять, что это было изнасилование, и именно оно толкнуло ее продавать себя, непросто – окружающие видели ее нормальной, она вела себя адекватно, хорошо играла, хотя и немного механически. Притворялась любящей молодой матерью, которой трудно одной воспитывать сына. Искусственная улыбка с открытки рекламы 50-х для клуба одиноких матерей, которые не унывают, растя сыновей для послевоенной Америки. На ее изможденном лице эта улыбка всегда казалась мне неуместной, но я любил ее. Усталые раздраженные глаза делали ее злой. Их я ненавидел. И они были завязаны.
- Я вижу, вам очень тяжело вспоминать об этом, мистер Клэй. И все же, я бы хотел, чтобы вы больше старались сотрудничать.... Прошу вас, Эдриан. Комиссии по условно-досрочному освобождению мало примерного поведения, а ведь вы не собираетесь сидеть здесь все четырнадцать лет, верно? Поэтому, чтобы сократить срок, вам следует....
Его слова поражают меня, вдруг все озаряется красным. И тут я слышу себя.
- Сократить срок?! Почему мне не назначили смертную казнь?! Почему не отправили туда, где он?
Что они понимают, думая, что я хочу снова оказаться за этими стенами.... Лайонел кажется испуганным внезапной вспышкой эмоций с моей стороны. Но я уже сижу, как прежде, глядя в носки своих негодных ботинок.
- Прошу прощения,- он кашляет в кулак, чтобы продолжить, как ни в чем не бывало, славный парень этот Спенсер, очень старательный. Он явно разочарован, что я заговорил, да не на ту тему: продолжить обсуждение приговора не входит в его обязанности и методику лечения.- Тогда перейдем снова к вам непосредственно.... Скажите, Эдриан, почему вы выбрали профессию учителя? Да еще и младших классов. У вас были любимые ученики? Они, возможно, напоминали вам самого вас? Как вы общались с остальными учителями?...
После каждого вопроса он вежливо делает паузу, чтобы я ответил.
Вики сидит за столом, болтая ногами, Волфи на ее руках сонно смотрит вечно усталыми мудрыми глазами перед собой. Еще бы, маленькая мисс Дилан кормит его на убой, после такого сытного обеда только спать и хочется. Лоренс долистывает поваренную книгу. Они обсуждали что-то, пока игуана глотала с руки девочки листья свежего салата и кусочки фруктов, и теперь сидят по разные стороны стола, с книгой перед Лором, который как за баррикадой. Он отлично ладит с Вики, но тут их мнения разошлись совершенно по принципиальному вопросу: класть лук в соус для спагетти, или нет. Вики, с присущей ей удивительно взрослой рассудительностью, постановила — класть. Лоренс, с детской нелюбовью к тушеным и вареным овощам, решил — не нужно. Поглядывает теперь на меня из-за книги, авторы которой поддерживают вражескую точку зрения, в надежде, что я встану на его сторону. Вики делает то же самое, но не ищет подтверждения своей правоты, на маленьком личике выражение лица совершенно триумфаторское, не допускающее никакого намека на то, что она может в своем решении усомниться.
- Для тебя сделаем соус без лука, хочешь?- мне приходится предложить это, чтобы найти какой-то компромисс между их позициями, но Лоренс обиженно дует губы. Это ведь уступка, а не безоговорочный альянс.
- Ну ладно...,- наконец соглашается он. С великим трудом, естественно.
Это уже четвертый раз, как мы ужинаем втроем. Я заранее звоню приемным родителям Вики, чтобы предупредить их, что девочка останется ненадолго, а потом я верну ее в целости и сохранности. Они разрешают ей это со скрипом, я знаю, должно быть, со стороны общества, полного предрассудков и громких судебных прецедентов на тему непедагогичного обращения с детьми, я могу казаться педофилом-извращенцем, который потому и пошел в учителя, чтобы поближе к детям быть, да еще и с психической детской травмой, которая явно не идет мне в плюс, хотя порой вызывает жалость. «Бедному мальчику было всего десять!» К счастью, никто не догадывается, что у бедного мальчика руки периодически чешутся отомстить непедагогичной матери. А Вики так часто ко мне заходит, что я не виню родителей в том, что они вполне могут представить меня в роли очередного Гумберта Гумберта...
В итоге мы готовим соус, разделив его на две миски — с луком и без. Я предпочитаю с луком, Лоренс все еще немного обиженно смотрит в мою сторону, отводя взгляд, стоит мне его перехватить. Правда, через пару таких раз он начинает улыбаться, какая там обида... Надеюсь, это не смахивает на нечто большее, чем отношения между.. братьями. Хотя, кто знает, Вики — умная девочка, она может догадаться, но вряд ли кому-то расскажет. То, что настоящие родители ее бросили, сделало ее, как всех сирот, усыновленных, удочеренных или еще нет, достаточно замкнутой. Как будто перенесенный шок от отторжения родными, даже если это произошло в младенчестве, остается внутри и впитывает в себя все мысли, чувства, секреты, не выпуская их.
- Вкусно,- улыбается она. Скромно, но искренне. Встает из-за стола и подходит со стороны Лоренса, запуская вилку в его спагетти.- И это тоже вкусно. Попробуй мой?
Лоренс пробует спагетти с соусом, где лук есть, и кривит губы.
- Я его чувствую,- говорит он, хотя на самом деле лук размягчился и среди кусочков овощей почувствовать его практически невозможно.
- Неправда,- качает головой Вики.
- А вот и правда. Я ужасно чувствительный.
«Это точно»,- чуть было не говорю я. Может, прошло бы, а может, пришлось бы придумывать историю из несуществующего прошлого, доказывающую, что Лоренс с детства был очень чувствительным...
Вики пожимает плечами. Мы доедаем ужин, перешучиваясь, Вики рассказывает, что делала днем, конечно же — как я жесток к детям как учитель (что вовсе не так. По крайней мере, мне так кажется). Она никогда не говорит о мачехе и отчиме, никогда не рассказывает о времени, проведенном в приюте. Так же, как Лоренс никогда не говорит о брате, это опасно, ведь я могу и не подхватить. Ему и не хочется об этом говорить, ему от этого больно. Прошлое так сильно повлияло на нас троих, но мы предпочитаем верить в настоящее, и не думать о будущем. Прошлое — позади, будущее — неисповедимо....
Я один провожаю Вики до ее дома, это не так далеко, Лоренсу опасно поздно выходить, даже со мной. Возможно, и мне тоже, но теперь я почти всегда безоружен. Я не хочу убивать... я себя простил.
-Почему у Лора глаза как у Волфи?- спрашивает любознательная Вики по пути. Меня передергивает, я едва не останавливаюсь.
-Может быть, в нем живет самый настоящий дракон?- предлагаю я.
-Тогда этот дракон очень устал,- вздыхает девочка.- А что делают драконы?
-Охраняют сокровища, похищают принцесс, сражаются с рыцарями...
-Он устал сражаться? Охранять сокровища и красть принцесс совсем нетрудно и не утомительно.
-Да, ты правильно угадала,- я улыбаюсь. Лоренс устал от недетской мудрости, которая светится в его глазах, как в глазах ящера. Сражаться — тоже. Но ему некуда бежать..
-Но рыцарей не бывает,- пожимает плечами Вики.- И драконов тоже. Может быть, вы с ним слишком строгий?
Есть от чего устать. Я смеюсь, умница Дилан улыбается. И что только крутится в ее маленькой головке?
- Я вернулся.
Лоренс выходит из кухни, вытирая руки полотенцем — посуду мыл.
-Извини, я иногда веду себя по-детски,- виновато улыбается он.
-Не волнуйся, так ты и должен себя вести, мой мальчик.
Он подходит и чмокает меня в щеку.
-Лоренс... может быть, нам уехать из Лос-Анджелеса?
Он смотрит удивленно, губы подрагивают и растягиваются.
-Ты хочешь сбежать, Эдриан?... Спасибо. Но ты ведь не уйдешь из школы. Вики очень тебя любит.
Снова в нем эта порочная жертвенность, точно вместо того, чтобы уйти от опасности, он ходит над пропастью по тонкому волоску мостика, и, плача от боли, получает от этого удовольствие. Точно он понимает что-то, чего не понимаю я, и это держит его на месте, вместо того, чтобы уехать домой к родителям, или переехать в другой штат, где Даллас его не достанет, и где эта метка у него на груди не будет значить ничего. Но он прав. Он не может вернуться к родителям, потому что это поставит их под угрозу. Я не могу уйти сейчас из школы, потому что я ответственен за детей, за то, чтобы они жили не той жизнью, которая была у меня.
-Я знаю. Но обещай, что подумаешь. Можно даже переселиться в Старый Свет. Ты никогда не хотел побывать в Париже, Берлине, Риме? Начнем жить заново...
-Спасибо, Эдриан, спасибо тебе. Я подумаю. Честно. Придется, правда, достать мне паленую ID, и все такое... Может, мне даже имя новое выдумать? Какое-нибудь европейское... Например..
Переминается с ноги на ногу, дурачится. Но, надеюсь, он действительно подумает об этом серьезно. Чтобы однажды уехать, оставив здесь прошлое.
-Жан-Пьер? Поль? Слишком коротко... Как насчет... лорд Рэймонд Восемнадцатый?
За шесть месяцев Спенсер успевает «поговорить» со мной об убийствах, моей сексуальной ориентации, моем желании выкалывать жертвам глаза, нелюбви к женщинам, еще раз о моей работе, возможном сексуальном влечении к детям, сочувствии к сиротам, о том, религиозен ли я, испытывал ли муки совести, убивая, снятся ли мне мои жертвы в кошмарах, не стоит ли провести со мной сеанс гипноза..
Он довольно неуклюже обходит больной вопрос — последнего мальчика «которого подсудимый любил». Видимо, старается оставить его «на потом», чтобы я остыл, и, возможно, рассказал ему вслух, что в действительности произошло. Возможно, это написано у меня на лбу — кроме Лоренса меня не интересует ничего. И я даже боюсь того дня, когда он заговорит со мной о моем мальчике. Осквернит его своим голосом. Aut mortuis... отрицание было тяжелым, но я его пережил. Я понимаю, Лоренс мертв, это я убил его. Я спас его. Это был единственный путь, когда мы оба были загнаны в ловушку. Но никто из них — ни охотники, ни сторонние наблюдатели, ни его родители, пришедшие на опознание — не знал его так, как знал я. Поэтому, какие бы слова о Лоренсе не были произнесены Спенсером, это будет не о моем Лоренсе.
Меня переводят из одиночной камеры в общую. В целях эксперимента, наверное. Заставить меня говорить, контактировать с людьми. В моей камере серые стены, двухэтажные нары, умывальник и унитаз. По коридору за решетками целый ряд таких камер, по двое заключенных в каждой. Здесь можно узнать, сколько времени, можно достать газету, хотя и не первой свежести, можно выйти во двор, сходить в библиотеку, посмотреть телевизор — все, как на свободе, только ты не свободен. Говорить мне не о чем и не с кем. Поэтому я молчу.
Через день ко мне переводят моего будущего сокамерника, худой, среднего роста, спутанные волосы до плеч, бледно-желтая тюремная одежда висит на нем кульком. На именной табличке его имя — Джастин Клири, на вид ему около двадцати лет, совсем мальчишка.
-Привет,- здоровается он, заглядывая в мою табличку,- Эд. Давно тут сидишь?...
Я даже поднимаю на него глаза, ища в нем... Да нет, ничего в нем нет.
- Слушай, а я тебя видел где-то...,- задумчиво продолжает Джастин, садясь рядом со мной. Разглядывает мое лицо. - А это не ты...? Ослепитель!
Но его глаза не округляются от ужаса, и он не отсаживается дальше. Не знаю, за что приговорили его, такого молодого, что он успел сделать, но если он тоже убийца, то должен понимать, что я уже не опасен. Как каннибал в старости, когда у него выпали все зубы. Отбирая чужие жизни, постепенно теряешь свою, желание жить, потому что знаешь — точно так же кто-то может придти и убить тебя, в любой момент. Ты хотя и чувствуешь вседозволенность, безнаказанную неуязвимость своего положения, это чувство хрупко, оно разделяет стеклянной перегородкой разум и безумие.
-Ты или не ты, а я буду спать наверху. Чтобы ты знал — я не отсасываю и задницу не подставляю. И у меня черный пояс по карате. Адьос, амиго.
Он бесконечно беспокоен, возможно, что-то с психикой: повышенная нервозность и возбудимость, нервные тики... Он отвлекает меня от моего занятия. В тишине одиночной камеры Лоренс являлся мне постоянно, здесь его нет. Сколько бы я ни ждал, когда мой сокамерник выходит, шум извне, из коридора, мешает сосредоточиться. Я раздражаю его так же, не желая разговаривать. Однажды он не выдерживает, и я получаю удар в челюсть. Я готов подставить и вторую щеку, но отсутствие реакции заставляет его просто плюнуть на меня, и больше не пытаться заговаривать. Вскоре он добивается, чтобы его переселили в другую камеру.
Без Лоренса я провожу около двух месяцев. Большинство времени я сплю, но не вижу снов. Из камеры не выхожу. Я истощен. Через два месяца охранник, не Гордон, ведет меня к Спенсеру. Тот принимает меня так же, как прежде: белый халат поверх бежевой рубашки, мягкий свет и спокойный голос, протянутая рука, которую я не пожимаю.
-Добрый день, Эдриан! Как вы поживаете? Я слышал, вас перевели? Вы бледны... Плохо спите, мучают кошмары? Присаживайтесь, Эдриан.
Он говорит как-то с натяжкой, он уже не в чем не уверен. Махнул рукой на меня, принялся за диссертацию на другую тему, теперь я — обязанность, нелегкая и обременительная, потому что я по-прежнему ни открываю рот ни для чего, кроме как для еды. Вряд ли во мне вообще что-то изменилось, разве только борода отросла, я не слежу за собой. В камере было зеркало, но ни разу я в него не смотрел, я боялся. В отражающих поверхностях я вижу лезвие ножа, в крови Лоренса.
К сожалению, у меня для вас плохая новость... Вас переведут обратно. Разрешение суда на ваше нахождение вне камеры одиночного заключения было временным, и, так как, судя по всему, данное действие не возымело никакого эффекта, так как вы не контактируете с другими заключенными... Однако есть новость и неплохая. Если вы будете продолжать хорошо себя вести, Эдриан, то через несколько месяцев вас снова переведут, но уже в специализированное медицинское учреждение. Ваш случай весьма... занятен, но так выходит, что пенитенциарная система не выполняет, что касается вас, своих основных функций — перевоспитания, а также социальной адаптации заключенного. Учитывая ваше психическое состояние, комиссия пришла к выводу, что вам необходим курс специальной терапии, для чего в нашей тюрьме, к несчастью, условий и оборудования нет.
Он говорит как заведенный, точно по бумажке читает. Этот прием приводит меня в расстройство — когда говорят длинными, незаконченными и, по сути, пустыми и размытыми предложениями, перед тобой неизвестность. Тебя точно кидают в пропасть, не говоря, что там, внизу. Тем не менее, мне все равно. Я надеюсь, что на дне пропасти я найду смерть и — Лоренса. Я всегда летел вниз, и Лайонелу Спенсеру никогда не удалось бы поймать меня. Вам не стоит оставаться здесь, пусть придут закостенелые старики-психиатры, на лице которых застыла вечная усмешка всезнания, мимика как функция атрофировалась. Вы слишком молоды.
Еще раз задает мне вопросы о каком-то абстрактном, не моем Лоренсе.... и прощается. Прощайте, Лайонел. Мне жаль, что я не смог, даже если бы хотел, помочь вам. Не умею я спасать людей.
Я закрываю за собой дверь, комнаты затоплены солнечным светом, отличный день.
-Лоренс? Ты дома?
Тихо. Должно быть, вышел погулять или купить что-нибудь, только бы он был осторожен. При свете дня не так страшно за него, но мало ли... Постель застелена аккуратно, где-то должна быть записка. Я просил его всегда оставлять записки, когда он уходит, иначе я просто сойду с ума. И я — сойду. Ее нет. Что случилось? Я предполагаю худшее. Он засомневался, ушел... Почему он не написал ничего?
Успокойся, Эдриан. Он просто забыл, он вернется, он совсем твой...
До самого вечера, Лоренс не появляется, а я успеваю проиграть в воображении десятки сценариев его возвращения. Как будто если я буду это делать, он сразу появится, чтобы поучаствовать в одном из них.
Но его нет.
Я иду в «The Bottom», но меня не пускают. В толпе ярко разодетых людей, парней и девушек, которые, как безмозглые насекомые, летят на этот свет, Лоренса нет. В клубе говорят, что он ушел от них. А я чувствую — он там. Как это глупо и грустно... Что два человека разделены предрассудками. Лоренс не хотел, чтобы я смотрел на него, как все смотрят, но, видимо, его природа взяла свое, он тоже устремился к неоновому свету, и ушел... Хотя я могу в это не верить, ведь я видел, как он умел улыбаться. Я зол на него, я засовываю руку под плащ, но ножа там нет. Как мотылек, он перелетел к кому-то другому на плечо, дав мне время, чтобы я спас его, удостоверившись, что я не смогу. Не спасу его! Если он вообще хотел, чтобы его спасли. Простояв перед клубом полчаса, я иду домой, пешком, я буду идти всю ночь, чтобы злость на Лоренса выветрилась... Что-то шепчет внутри: «Ты не прав». Почему я думаю, что он ушел добровольно, охотно? Почему я вернулся к мыслям о том, что он может быть таким же грязным, как все? Ведь я люблю его... Но я чувствую себя преданным. Я не думаю о нем. Отчего я не думаю, что они могли забрать его? Почему теперь я сам сомневаюсь в нем? Голова болит.
Утром в школе Вики отдает мне подвеску для Волфи — вторую, которую я вчера отправил Лоренса забирать из мастерской, чтобы не отбирать у него ту, которая висит у него на шее.
-Он ничего не говорил?
-Ну... он сказал, что не придет домой, и чтобы я позаботилась о вас,- невозмутимо отвечает Вики.
Чтобы позаботилась обо мне....
-А потом, Вики? Ты ничего не видела?
- Нет, не видела. Я домой пошла Волфи заносить.
«Домой» - это ко мне. Ушел по-английски... мне хочется плакать от бессилия. Еще один поход к клубу ничего не решает, мне снова дают от ворот поворот. На следующий день я выхожу на работу, но не могу сосредоточиться. И так — несколько дней. Голова просто раскалывается, Лоренс не появляется, а у меня уже болят глаза выглядывать его у ворот школы, дома, где его нет. Я не знаю, где он, как его найти. Мне страшно... за него. Что с ним может случиться? Я не могу обратиться в полицию, что я им скажу? Я боюсь обращаться в полицию, потому что они могут узнать про меня самого. Хотя это не так уж важно... но что если он вернется? И не найдет меня. И ему будет не к кому пойти, никто не поможет ему, только увидев его татуировку.
Лоренс, Лоренс... я стал твоим пленником.
В моей палате стены белые, кровать, широкое зарешеченное окно, в которое виден двор и небольшой парк вокруг больницы. Есть письменный стол со стулом, но писать я могу только толстым фломастером, никаких ручек или карандашей, слишком опасно. Под присмотром медсестер меня выпускают гулять на огороженную по периметру крышу, там никого нет, мое любимое место, можно сидеть и смотреть в небо. Врачи не такие настойчивые и полные энтузиазма, как Спенсер, они ограничиваются медосмотром моего физического состояния, тестом Роршаха и неизменным ММР (Минессотский многопрофильный личностный опросник). Меня никто не беспокоит. Я могу читать книги, которые оставляют в моей палате, попросить любые из библиотеки, но мне не хочется. Однажды мисс Торнфильд, молодая симпатичная медсестра, которая иногда разговаривает со мной, интересуясь, как получилось, что такой симпатичный мужчина не интересуется женщинами, принесла мне письмо, конверт был пухлым, к нему прилагался еще один — формата А4. Откуда? У меня никого в живых не осталось. Я испугался, мне показалось вдруг, что это письмо откуда-то из прошлого, отправленное мертвыми... мертвому мне.
-Прочитать вам? Не пугайтесь, мистер Клэй,- мягко улыбнулась девушка, увидев, наверное, как я вздрогнул, едва она сообщила, что мне пришло письмо.- Это от Вики Дилан, вашей ученицы. Давайте, я прочитаю вам вслух, а вы пока можете взглянуть на это,- и она протянула мне листок бумаги, который лежал внутри второго конверта. Это был рисунок, с музыкальной шкатулкой и игуаной, довольно поедающей фрукты. Линии были неровными, но достаточно уверенными, даже резковатыми, Вики всегда очень сильно нажимала на карандаши. Сколько времени прошло и сколько ей сейчас лет? Мое сердце сжалось. Мисс Торнфильд начала читать.
-« Здравствуйте, Мистер Клэй! Это Вики, надеюсь, вы меня не забыли. Я вас — ни капельки. И Лоренса. Родители разрешили мне оставить у себя Волфи, он кушает хорошо, вырос на пять дюймов. Он по вам тоже очень скучает, приходится покупать ему манго, когда ему становится совсем грустно. Но это ничего. Когда вы ушли, к нам пришел другой учитель, но вы все равно лучше. Иногда я очень стараюсь, а он и не замечает вовсе. Грэг говорит про вас много гадостей, он вообще становится все несносней и несносней, толкает меня вечно и дергает за хвостики. Я ему не верю. Другие, даже мои родители, не говорят о вас вовсе, точно вас никогда и не было. Когда вас отпустят, может быть, вернетесь в нашу школу? Правда, я тогда уже закончу младшие классы... Но ничего. Я решила стать учительницей, когда вырасту. Буду приходить к вам за советом и помогать с другими детьми. Или детективом. Тогда я обязательно выясню, что вы вовсе не виноваты. Возвращайтесь поскорее! Мисс Вики Дилан». Какая славная девочка! Кто такой Волфи? Это ящерица, которая на рисунке? Мистер Клэй.. вы плачете?
Я плакал.
Я взял больничный и две недели провел, шатаясь по городу, вероятно, я был похож на безумца. Как это снимают в фильмах? Главный герой идет по улице с бессмысленным взглядом, замечает кого-то, похожего со спины на того, кого он так долго и безуспешно ищет, зовет, подбегает, одергивая за плечо... и это оказывается не он. На моего Лоренса не был похож никто. И всякий раз я возвращался домой с пустой головой и да, этим бессмысленным взглядом, который я не мог сосредоточить, переключиться с волны своего поиска. Шорох ключа в замочной скважине, пустой дом...
Шорох ключа в замочной скважине, пустой дом....
Шорох ключа в замочной скважине, прозрачное тело, видимое только благодаря одежде...
Он не поднимает на меня голову, когда я побегаю к нему, не в силах поверить в его возвращение.
-Лоренс? Ты пропал на две недели!! Ты хоть знаешь, как я беспокоился о тебе?- это я кричу, а он молчит, сидит, не двигаясь и глядя в пол. Я обнимаю его за плечи, а он все не поднимает головы, в руках музыкальная шкатулка.- Ты опять засомневался? Я ходил в тот клуб много раз, но мне сказали, что ты ушел от них...
Шкатулка, карусель, падает, звякнув последней нотой своей мелодии, которая тут же начинается заново.
Я прижимаю его к себе, так крепко, что чувствую каждое его ребро под тонкой рубашкой.
-Ничего! Это не важно... Я так рад, что ты вернулся, Лоренс....
Поднимаю его лицо в ладонях, оно выглядит как-то не так, покрасневшие глаза, впавшие щеки, бледная безжизненная кожа.
-Лоренс? Что с твоим лицом? Тебя кто-то бил?
Он смотрит на меня искоса, я знаю этот взгляд. Отпускает меня и отходит на пару шагов. Я слышу его голос, тихий и бесцветный.
-Тебе... нет необходимости это знать. Потому что мне больше нечего делать рядом с тобой.
Вокруг все темнеет, точно выключили свет. Точно мои глаза были завязаны, но я все еще вижу сквозь тугую повязку. Дуло пистолета, направленное на меня. Глаза ящерицы, которая ползет под открытым воротом его рубашки, проецируются в его взгляде. Лоренс продолжает резать меня словами:
-Прощай, Эдриан. Это была забавная игра, я здорово повеселился. Я уезжаю к моему брату. Я нашел его. Он написал мне письмо, где приглашает приехать и жить с ним,- он вытаскивает помятый конверт.- У него хорошо идут дела в Нью-Йорке, и он тоже искал меня. Так что, я собираюсь присоединиться к нему. Все равно ты не смог спасти меня от Далласа. Многие до тебя пытались, но о них «позаботились». Но поскольку это ты, я сам тебя убью.
Не могу поверить. Мелодия все играет и играет, я схожу с ума, все плывет, мерцает, только глаза ящерицы зафиксированы перед моими. Я слышу голоса и смех сотен людей... Чувствую запах сладкой ваты и воздушной кукурузы. Все такое яркое и такое черно-белое. Моя мать исчезла.
-Ты мне больше не нужен, Эдриан.
Ты...
Никому....
Не....
Нужен....
Эдриан.
Безжизненные глаза ящерицы.
Не нужно на меня смотреть. Не смотри на меня!
В моей руке что-то твердое, холодное. В другой — мокрая теплая ладонь Лоренса, тонкие пальцы. Нож скользит между ребрами, так легко, как птичье перо в чистой воде. Мой мальчик прижимается ко мне изо всех сил, насаживаясь на лезвие, впуская его внутрь, как он впускал меня в себя, его пальцы судорожно сжимаются на моей рубашке, и губы касаются моих. Горячие. Шепчет.
-Ты сдержал обещание... Ты обещал меня спасти... Ты сдержал обещание.. Э.. дри..ан..
Он скользит, падает. Я смотрю вниз, на свои руки, в которых — его письмо, чистый лист. Я понимаю, что пистолет разряжен.
Вот и все. Больше нет воспоминаний.
Лучше ли мне? Внутри совсем пусто.. Ни чувств, ни желаний, ни мыслей — ничего. Точно я выскоблен изнутри. И с каждым днем пустота внутри становится больше и теплее, мне все легче. Город внизу уменьшается. Небо переворачивается мне под ноги, ярко-синее.
Сегодня я счастлив. Лоренс стоит на верхушке одного из столбов забора, которым огорожена крыша.
-Привет, Эдриан.
-Я думал, ты забыл обо мне, мой мальчик.
-Я не могу... Я скучаю по тебе. А ты?
-И я...
У него за спиной переплетение ленточек, разноцветные воздушные шарики. Я уверен, для меня есть один.
-Я устал, Лоренс...
-Я знаю.
Он протягивает мне руки.
-Идем, Эдриан...
Как легко, точно в детстве, и горячий воздух в груди растет, ширится, будто бежишь не глядя вперед, раскинув руки... И кто-то ждет тебя, улыбаясь.
[/size]